Александр Блок

6 августа 1921 г.*

 

Всегда в Блоке чувствовалась затаённая боль. Угадывалось, как она была глубока, затаённая и ноющая, как была неуёмна и непрестанна.

Эта боль была похожа на сильную и живучую птицу, угнездившуюся около сердца и всю жизнь его расклевавшую – долго, медленно, беспокойно.

Я знал Блока с 1906 г.

Первый раз мы встретились на литературном вечере в частном доме, и в первый раз тогда я услыхал, как он читал свою «Незнакомку», мерно скандируя стихи своим надтреснутым, ровным, не сильным голосом.

Он был обворожителен.

Нельзя подобрать другого слова: в нём было что-то притягательное. Потом уже я понял, что притягивала его надорванность, и звало к себе его тайное страдальчество.

Неизменно чувствовался в Блоке гость – что-то временное, недолговечное, «не-жилец». Всегда и везде он был неразговорчив. Очень трудно вспомнить его слова и совсем нельзя представить Блока с пространной речью на устах.

Таким он был в жизни, таким же и в своих стихах.

Брюсов поражал. У Брюсова учились, над ним задумывались, его штудировали. Бальмонтом восхищались. Бальмонт пленял. Но Блока именно любили нежной и тихой любовью, и оттого его имя не шумело, слава не расплёскивалась, его завоевания никогда не были головокружительными, зато он не изведал ни критических, ни читательских измен. Постоянный и сдержанный, он держал в постоянстве и свою толпу.

Один единственный раз она заколебалась, и часть любящих отошла от него, – это было после его знаменитой поэмы «Двенадцать».

Ни одно из его произведений не дало ему такой широкой популярности, как эта революционная повесть, но ни одно не принесло ему столько страданий.

Я хорошо помню этот момент, когда от Блока отшатнулись даже те, кто, казалось бы, обязывался осторожностью, вчера ещё ему и близкий и дружественный. Но время было столь тяжёлое, момент так остр, нервы всех так взвинчены, справедливость так недоступна, а жизнь так жестока и черна, что весь гнев и всё недовольство, и вся злоба, ища выхода, излились на эту золотую голову, и светло-синие глаза стали ещё опечаленней.

Начало 1918 года… В Петербурге я только что основал «I Всероссийскую Школу Журнализма». Среди других в числе лекторов стояло имя А. А. Блока. Первоначально он думал прочесть о поэзии, потом переменил тему и выбрал себе «Катилину».

Всё шло, как нельзя лучше.

Но вот появились «Двенадцать». И сразу подняли вокруг себя воистину исключительный шум. В притихшем воздухе, среди общих колебаний, шулерства, двурушничества, затаённых дыханий, приглушённых злоб, напряжённого выжидания, саботажа, начавшихся расстрелов, при безмолвии погубленной печати, «Двенадцать» разорвались, как бомба, огненный факел был брошен дерзкой рукой в сухой стог, – и пламя несдерживаемых страстей затряслось и заиграло страшным пожаром ссор и гневов среди споров и схваток, потерявших всякие масштабы и всякую объективность.

В «Школе» читал и почтенный Фаддей Францевич Зелинский, профессор и писатель, авторитетная фигура учёного Петербурга.

Вдобавок это был ещё и учитель Блока, когда-то студента-филолога.

Ф. Ф. был возмущён. Он не хочет стоять на одной программе с автором «Двенадцати»! это не поэма, а кощунство! Блок – кончен! Никогда с ним он не будет иметь никакого дела!

И т. д., и т. д.

– Позвольте, – говорю, – ведь это же не агитационный листок! Это – искусство, творчество, это писал поэт – неужели же и сюда мы протянем цепи запрета, контроля, нашей цензуры и кар?

Но Ф. Ф. неумолим. Просто хоть снимай одно из двух имён. Кое-как, всё же, удалось уговорить и умирить.

Я протелефонировал Блоку.

– Александр Александрович, как себя чувствуете?

Он ответил мне слабым, больным, именно измученным голосом:

– Плохо, П. М.!

– Отчего так печально, А. А.?

– Меня все невзлюбили, как-то сразу возненавидели.

– Не обращайте внимания!

– Не могу. Это не так легко!

– Послушайте, А. А.. в «Мариинском театре» наша «Школа» устраивает вечер. Будет петь Ф. И. Шаляпин, будет читать А. И. Куприн, – прочтите и Вы.

– Не хочу я; тяжело показываться и встречаться…

Вступительное слово на этом вечере должен был произнести Ф. Ф. Зелинский. Моей тайной целью тогда было примирить сразу А. В. Амфитеатрова с Ф. И. Шаляпиным и Ф. М. Зелинского с Блоком.

Блок сказал:

– Нет, Зелинский со мной не станет читать на одном вечере. Я не буду. Если хотите, моя жена (Л. Д. Басаргина-Блок – актриса) могла бы прочесть «Двенадцать».

Так и вышло. На вечере Блока не было.

«Двенадцать» на поэта опустились воистину тяжёлым молотом. В те дни Блок казался утомлённым, угнетённым.

Осунувшийся, бледный, усталый, полубольной. Голос – тихий. Тон – вялый. Взгляд – будто после длинной бессонницы. Тяжёлая походка. И это – Блок! Тот Блок, которого так ясно хранило моё воображение, – тот давний, томный, изящный, светлокудрый принц, розовый юноша с арфой, житель счастливых небес, прелестный гость, путешествующий по земле паж сказочной королевы, своей прекрасной Дамы. Он был неузнаваем.

Мне подумалось, что виной тут может быть недоедание: Петербург тогда уже стал голодать. При первом удобном случае я спросил его:

– Скажите искренно, как Ваши материальные дела?

– Неважны… но у других ещё хуже.

– Значит, в питании недостатка нет?

– Пока нет. Д это и не особенно важно.

– Александр Александрович, это – увы! – важно даже для поэта!

– Я продал мои стихи – четыре тома «Московскому издательству». Угадайте, за сколько.

Угадать было нетрудно, зная цены уже тогда угасавшего и неуверенного, шаткого и разляпанного книжного рынка. Я сразу назвал цифру:

– 16.

– Да, 16 тысяч. Как Вы угадали?

И я привёл ему расчёт. Он был очень прост. Но Блок всё-таки удивился: как это я мог определить эту сумму? А он ли не издавался, он ли не имел книг – и вот, никакого практического понимания. Никакого знания даже в деле оценки собственных сочинений!

– Ну, что ж, говорю, – и за 16 спасибо! Издать сейчас книгу – почти чудо.

– Да. Хорошо ещё и то, что получаю деньги не сразу. Мне будут выплачивать по 2000 в месяц.

– Совсем это нехорошо, – говорю, – рубль падает и будет падать. И Ваши 2000 через месяц станут 1 ½, потом одной, потом…

– Ну, что ж, пусть и так…

Равнодушие. Апатия. Присмирённость. Какое-то чувство отверженности. Было больно и страшно за него.

Вскоре после этого З. Н. Гиппиус, мягко улыбаясь, рассказывала мне о встрече с Блоком.

– Встретила вчера в трамвае. Места не было, и он стоял против меня, – совсем в позе cavalier gallant. Поздоровались. И он печально так говорит мне: «И Вы разлюбили меня, З. Н.!» А я ему отвечаю: «Нет, я Вас люблю, но Вы мне изменили». Сидевшие в трамвае рядом со мной, должно быть, решили, что мы – двое влюблённых, а я брошена и не делаю громкой сцены покинувшему меня возлюбленному только потому, что, на его счастье, мы, всё-таки, в трамвае…

И тут снова я мысленно вздохнул и пожалел о Блоке, этом чистом человеке, трогательной душе, опечаленном сердце, об этом благородном профиле, этом истинном аристократе духа, платоническом любовнике таинственной Незнакомки, враге грубости, друге тонкой красоты.

И, в самом деле, удивительно: почему так обидели «Двенадцать»? Чем разволновали? Большевизм? Но Блок не мог быть большевиком!

С точки зрения партийной принадлежности о Блоке смешно говорить и странно рассуждать. «Блок – большевик»… Это истинно великолепный вздор!

Но верно и бесспорно то, что поднявшаяся из тьмы народной пугающая, «разбойная», «острожная», «глухая», беспощадная и больная «революционная» стихия его, веровавшего, вслед за Соловьёвым, в российское мессианство, взволновала, потрясла, насторожила и оглушила.

И опять вспоминаю наш короткий разговор той поры.

Я совсем не восторженно относился к русскому бунту, и прямо об этом высказался Блоку.

Он ответил не сразу:

– Нет, знаете… в этом… что-то есть…

Я спросил:

– Что?

Ответа не было.

Уже в 1920 г. появилось свидетельство Блока о том, как он чувствовал грядущий день, как относился к протекавшим часам.

В статье, посвящённой Вл. Соловьёву, от кого он поэтически шёл, Блок несколько раз говорит, что «новый мир наплывает».

Ясное и неясное жило одновременно в душе Блока. Ясное – поэту. Неясное – политику.

Блок был поэтом сновидений, зеркальности и особенно неясных далей. В нём бессменно жил и крепко сидел немецкий романтик. Но его туманная греза проплывала над пустынными полями России, наполненными безысходной, отравной тоской.

И мечтательность была немецкая. Тоска и печаль – русские.

Стелилась серая и вязкая земля и копошилась блоковская Русь, – набожная и грязная, смрадная, святая и бурьянная, загадочная и татарская, буйная, робкая и мессианская, – злая, стихийная, несчастная.

И Блока качало от Грильпарцера до былинного сказа. Но романтик остался, и «Двенадцать» были совсем не последней его книжкой: после них появился его благоуханный и чудесный «Соловьиный Сад», растущий где-то на цветущем юге Франции, а там, через низкую каменную ограду:

 

Лишних роз к нам свисают цветы,

Не смолкает напев соловьиный,

Сладко дышат листы и кусты!

 

В этом саду влюблённый человек оставляет своё сердце и свою восторженную мечту к ней, незнакомой женщине в белом, чтоб единственный раз пережить своё счастье… во сне!..

И тогда:

 

Опьянённый вином золотистым,

Золотым опалённый огнём,

Я забыл о пути каменистом!..

 

Блок кончил тем, чем начал, чем был всю свою жизни, во всех своих книгах, мечтах и песнях, чем единственно был молод, силён и жив, чем дышал, чем был так сладко осчастливлен и горько опечален, что пронёс чрез все свои дни и ночи, от литературной юности до этой бедственной и бессмысленной могилы.

И вся его жизнь в мечтах и стихах, как и все его книги, производят какое-то особенное, чуть-чуть болезненное и всегда грустное впечатление недопетости. Его инструмент даёт какой-то неполный звук. В нём плачущая надорванность и слабый, тихий вздох о чём-то утраченном и недостижимом.

Его поэтический голос кажется иногда не поставленным, его рифмы живут подчас в небрежении и не всегда чеканны его стихи, туманные, неясные, как бы нарочито случайные, – истинное свидетельство истинной поэзии.

Помните ли вы завет Гёте о том, что стихотворение может быть неясно в частностях и должно быть ясно в целом? Это и есть Блок, неясный певец неясных далей, прелестный прихожанин вечного храма романтики, наследный принц литературных королей, голубоглазый паж таинственной Жены:

 

У дверей Несравненной Дамы

Я рыдал в плаще голубом!..

---

* Опечатка в исходной публикации. А. Блок умер 7 августа 1921 г.

 

Сегодня. 1922. № 173 (6 августа). С. 3 – 4.

Републикуется впервые. © Подготовка текста Наталья Питиримова (Тамарович), 2011.