Девятое января и Гапон

Я встретился с Гапоном совершенно случайно весной 1903 года.

Работал я тогда на Васильевском Острове. У нас была небольшая, но хорошо спевшаяся группа рабочих-печатников, по большей части старых революционных работников. Все мы интересовались общественными делами, а особенно тем, что касалось рабочих. В то время стали открываться чайные и столовые общества трезвости. В этих столовых и чайных духовенство и вело проповедь против пьянства. Наша компания печатников приходила обычно по вечерам, занимала излюбленный столик, баловалась чайком и вступала в споры с попами.

И вот однажды появился новый священник. Замечательный это был священник: чёрный, стройный, голос у него был баритон, симпатичный, а главное глаза. Таких глаз я никогда больше не видал. Священник мог смотреть так, что трудно было выдержать его взгляд, по получасу не спуская с вас своего взора, глаза его точно заглядывали в душу, в самую глубину души, будили совесть человеческую. Замечательный был священник.

Это был Гапон.

Он изредка появлялся в чайной и выступал. Некоторые из нас просили слова и говорили, спорили с попами, духовенством. Гапон обратил на нас внимание. Среди нас был молодой горячий паренёк, рабочий Егоров*. Он особенно часто и резко выступал против духовенства, и за это его выслали в Архангельскую губернию. Эти выступления и обратили внимание Гапона на нас.

И вот как-то раз он подсел к нам. Завязался разговор. Из разговора этого мы убедились, что Гапон не такой, как все, священник. Познакомились поближе и 9-го мая сошлись на квартире Варнашева.

Гапон много говорил и высказал мнение, что нужно отвлечь рабочих от чайных трезвости, от дурного влияния попов. Говорил он и о том, что необходимо устроить своё рабочее общество, свой клуб и чайную.

В нашем кружке, кроме меня, были Варнашев, Кладовиков, ещё один рабочий каретник, фамилии не помню.

Все кроме меня ухватились за мысль Гапона открыть чайную, я же был против. Однако чайную открыли ещё до 1904 года на Васильевском острове. Вошло человек 70 – 80. Собирались, пили чай, беседовали, но дело шло шатко так до марта 1904 года. В это время были уже Кузин, Васильев. Гапон не был доволен чайной. На собрания приходили социал-демократы и социалисты-революционеры, выступали, громили Гапона и нашу чайную, называли нас зубатовцами.

Мы знали, что Гапон имеет какие-то связи с полицией, и держались осторожно. Я был большевиком и участвовал ещё в организации Бруснева, имел большие связи с рабочими и с интеллигенцией, – с Брусневым, Красиным, Цывинским, Александровым, умершим Голубевым. Николай Дементьевич Богданов, приятель детства, оба Афанасьевы, Мефодиев – вот те, что находились вместе со мной в Брусневской группе.

Эти старые связи и мешали как-то поверить Гапону, а когда поверил ему, то и пришлось порвать с интеллигенцией и партией, потому окрестили меня: зубатовец.

Познакомились поближе с Гапоном, узнали его, но всё как-то не верилось, что из знакомства с ним выйдет что-нибудь хорошее для рабочих. Однако как же мы поверили в Гапона? Случилось это, весной 1904 года в марте, так.

Собралась наша компания полиграфического производства на квартире у Гапона. Говорили, спорили. Он и открыл здесь основные требования своей петиции. «Распространяйте эти мысли, говорил он нам: стремитесь к завоеванию этих требований, но не говорите, откуда они».

Мы были поражены тогда. Ведь я всё же был большевиком, с партией не порвал, помогал ей, разбирался; Кузин был меньшевиком. Варнашов и Васильев, хотя и были беспартийными, однако честные, преданные, хорошие, понимающие люди.

И вот все мы увидели, что то, что написал Гапон, шире социал-демократов. Мы и поняли тут, что Гапон честный человек, и поверили ему.

До этого мы нравственно как-то не могли помогать Гапону, как-то не верили ему. Он открылся нам; говорил, что знаком с Зубатовым, с градоначальником, с Плеве.

«Я хожу туда, к ним, говорил он нам, когда мы спрашивали: “Зачем ходишь туда?” – для того, чтобы помочь делу, для организации».

Поэтому не верили ему сначала. Говорили себе: «Как же мы будем привлекать в наш клуб рабочих? А Зубатовщина? Боимся из-за Зубатовщины».

Но после этой беседы у него на квартире поверили ему.

«Какими же это путями вы, батюшка, думаете осуществить всё это, петицию?» – спрашивали мы у него.

Гапон долго рассказывал нам. «Ежели мы, говорил он, устроим такие клубы, как в Петербурге, в Москве, Харькове, Киеве, Ростове-на-Дону, Иванове, то покроем постепенно такой сетью всю Россию. Объединим рабочих всей России. Может быть вспышка, всеобщая, экономическая, а мы предъявим требования политические».

Так и поверили мы в Гапона с марта 1904 года.

Да и как не поверить? Ложь всё то, что говорили и сейчас говорят про Гапона. Грязь на него выливали, больше всё интеллигенция разная, партийная и беспартийная, бесхребетная больше. А Гапон говорил нам, да и от других слышали мы, что ещё в Полтаве Гапон привлёкся по политическому делу, борцом за народ давно был.

После этого, после того, как уверовали мы в Гапона, великим постом 1904 года мы начали действовать шире, повели открытую агитацию.

Гапон добился разрешения открыть общество.

В апреле выбрали правление. Председателем выбрали Васильева, секретарём Кузина, казначеем меня, Карелина, членами Варнашова, Кладовикова, каретника, фамилии не помню. Жена моя Вера Марковна Карелина тоже была допущена в правление с решающим голосом, вроде как бы кооптирована, тогда этого слова ещё не было, а вышло вроде этого. Вера Марковна вошла для организации женщин.

Гапон часто говорил, что и женщин нужно привлекать. Они, мол, по темноте своей отвращают мужей от политики. Вот и работала Вера Марковна среди работниц.

Сам Гапон членом правления не был, а считался как бы руководителем общества.

Первый отдел общества открыли на Выборгской стороне. Затем в мае на Васильевском острове.

Здесь очень скоро вошло до 2 тысяч народа, потому что и у меня и у других имелись обширные связи и знакомства с рабочими ещё с давних времён.

В июне открылся третий отдел за Нарвской заставой. Тут тоже много народа вошло, потому что были у меня очень старые знакомые рабочие, влиятельные, ещё с брусневских времён.

Дело было чистое. Народ и шёл к нам. Говорили много нехорошего о Гапоне. Если бы это верно было, то ведь арестовали бы кого-нибудь. А то никто за всё время не был арестован, никого не выследили, хотя случалось говорили открыто и очень резко и беспартийные и партийные социалисты, что приходили к нам на собрания.

Потом за Невской заставой открылся отдел. Здесь пришёл к нам Петров, грязный, нехороший человек. Потом он книжку напечатал. Не сам он её писал, а интеллигенция бесхребетная научила его.

Скоро союз наш перекинулся из города в Колпино, в Сестрорецк. Да и как не перекинуться?

Гапон ревностно относился к знаниям рабочих. Пригласил он Финкельштейна, присяжного поверенного, для чтения лекций, и тот еле поспевал, так много приходилось ему читать разных лекций и вести разговоров.

К концу сентября открылся отдел за Московской заставой, потом в городе Коломенский, Петербургский (на Геслеровском переулке), Гаванский.

И такая быстрота и успех происходили от того, что мы поверили ему.

В начале ноября считалось членов тысяч до 9-ти.

На собраниях бывала масса публики, приходили и так, из любопытства, и посмотреть.

Я казначеем был. Сидишь, бывало, вечером на собрании, не успеваешь записывать желающих.

В это время к нам пристал и Павлов Иван Ильич, оперный артист. Супруга его, сестра профессора Юрьевского университета Кудрявского, бывшая приятельница моей жены.

У рабочих была страшная охота заниматься. И чем только они не занимались. Кто математикой, кто русским языком, а кто и иностранными языками. На что они были им, не знаю, а занимались и этим. Занимались музыкой и даже гимнастикой.

Финкельштейн много читал нам, геолог Преображенский. Лекции Преображенского особенно большую пользу приносили. Рабочие ведь ничего не знали, как и что и откуда земля, мир, а в лекциях всё это разъяснялось и указывались причины.

Сначала у нас немного читало лекторов и выступало артистов. Придёшь, бывало, к ним, просишь, просишь, отказываются.

Я и обратился к Павлову. Тот сначала запротестовал. «Как я пойду к рабочим, да притом к зубатовцам, говорил он: «ещё арестуют». А затем согласился, пришёл к нам, сорганизовал музыкальную часть. Он давал письма, записочки к артистам не так уж знаменитым, а средней руки, вот я и бегал по целым вечерам, больше всё по субботам, упрашивал, приглашал их.

Сам Павлов значения в деле не имел, в правлении союза не состоял да и от музыкальной части скоро отошёл, потому что, как уж не знаю, делом этим занялась у нас Неметти. Она была в хороших отношениях с градоначальником.

К ноябрю у нас было уже 11 отделов и организовывался двенадцатый, в Сестрорецке.

Выборгский, предс.<едатель> Варнашов, бесп.<артийный>; Василеостровский, предс.<едатель> Белов, печатник, бесп.<артийный>; секретарём здесь был печатник Усанов, бесп.<артийный>; Невским, предс.<едатель> Петров; Коломенским, предс.<едатель> Харитонов, соц.-революционер, а теперь коммунист; Гаванский, предс.<едатель> Андрин, слесарь; Нарвский, предс.<едатель> Иноземцев, металлист, бесп.<артийный>; Петербургский, предс.<едатель> Кладовиков, бесп.<артийный> (умер уже); Рождественский, Московский на Обводном канале (Дровяная улица) и Колпинский.

Для того, чтобы лучше провести в воскресенье собрание, мы все, председатели и секретари отделов, собирались накануне, чаще в субботу, либо в отделе на Выборгской (чаще всего здесь, потому что Гапон любил это место, как начало всему делу), либо на квартире у Гапона.

Тут мы читали что-нибудь, чаще всего нелегальное. В группе нашей был меньшевик Хадько, приносил он или я что-нибудь нелегальное или статью в журнале или просто рассказ какой-нибудь. Особенно, помню, большое значение имел рассказ один, под названием «В проходной» [1].

Всё прочитанное мы обсуждали, приходили к одному мнению, в субботу ещё подготовлялись, а в воскресенье после лекции вступали в разговоры с рабочими, советовали, что прочитать нужно.

В каждом отделе библиотеки хорошие имелись, потом их после 9-го в охранку увезли.

Так мы очень хорошо прочищали мозги рабочим.

Большую пользу приносили, как я сказал, лекции Преображенского, но и сами мы хорошо проводили беседы и вечера. Особенно хорошо это делал Варнашов, рассказывал о рабочем движении, революциях, партиях.

С наступлением весны Святополка-Мирского забросили лекции и стали читать исключительно газеты. В это время начались земские петиции, мы читали их, обсуждали и стали говорить с Гапоном, не пора ли, мол, и нам, рабочим, выступить с петицией самостоятельно. Он отказывался.

Сошлись в это время мы с интеллигентами, – Прокоповичем, Кусковой, Богучарским и ещё две каких-то женщины. Просили Кузина привести их. Он привёл, и вот в начале ноября в субботу четверо нас, – я, Кузин, Варнашов и Васильев и эти интеллигенты, – сошлись у Гапона.

Мы и задали вопрос этой интеллигенции. «Что бы вы посоветовали делать рабочим, ведь земцы выступают с петициями, заявляют свои требования, а как быть с рабочим?»

Прокопович в ответ на это произнёс длинную речь; суть этой речи сводилась к тому, что правительство, мол, обманывает народ. Предложил он нам соц.-демократическую программу.

Мы ему говорили на это, что так нельзя, что народ, все рабочие не пойдут за соц.-демократической программой.

Вот тогда-то на этом собрании Гапон и объявил свою петицию. Интеллигенты были очень сильно поражены и сознались, что это было лучше программы, шире.

Сами же они нам ничего не посоветовали, как и что делать нам, мы от них ничего не добились. Они оказались в нетях.

У нас же было большое желание выступить с петицией.

С ноября месяца идёт глухая агитация: «предложить своё, с низов».

Мы глухо внедряли идею выступления с петицией на каждом собрании, в каждом отделе.

Тут как раз случился расчёт рабочих на Путиловском заводе, двух членов союза. Гапон первый, как наш руководитель, указал нам, что надо защищать уволенных рабочих. Мы поддерживали его и в свою очередь внушали это рабочим.

Рабочие подняли бучу. Первое порешили идти к директору завода Смирнову, второе к фабричному инспектору Чижову.

Смирнов встретил в колья, а Чижов советовал успокоиться, говорил, что мы не правы.

Тогда пошли к градоначальнику Фуллону. Это был хороший человек, сам сознавался, говорил: «Какой я градоначальник?» Он и раньше бывал у нас на собраниях. Встретил хорошо, за руку с нами поздоровался.

Выслушал и сказал, что надо стать на работы и что у нас нет права требовать приёма уволенных.

Мы доложили это рабочим.

«Как нет права?» Загудели рабочие: «Искать права!»

Начинается забастовка. До Рождества шло вяло, наступили праздники, а после Рождества началась настоящая забастовка. Пятого января весь Петербург стал.

Гапон собрал ещё на третий день. Рождества 27-го декабря большое собрание правлений всех отделов. Собралось человек 80 должностных лиц, ответственных, были и некоторые партийные, был и Финкельштейн. Кто он – не знаю, партийный или нет, а просто хороший человек.

Гапон на этом собрании упорствовал, был против выступления с петицией; мы же, наоборот, думали, что наступил самый подходящий момент для выступления.

Много говорилось на этом собрании и за выступление и против. Каждый говорил субъективно. Кто боялся, кто думал, что ничего не выйдет, кому было жалко того, что есть. Вышло так, что при голосовании разделились почти поровну и решающим должен был быть голос Гапона: как он скажет, так и будет. Сильно верили в него.

Тогда я сказал: «Товарищи! Нас называют зубатовцами. Но зубатовцы оправдали себя тем движением, что было от них в Одессе, а мы оправдаем себя подачей петиции». Мои слова и были как будто бы последней каплей. Гапон сказал: «Хотите сорвать ставку, ну, срывайте!» и голосовал за выступление. Это и решило дело, так как большинство голосовало за Гапоном.

Теперь нужно было подготовить петицию так, чтобы каждый отдел имел её на руках, когда пойдёт к царю. Павлова переписала её на машинке, 12 экземпляров. Это верно. Переписка происходила на Гороховой улице. Это говорит верно Матюшинский, но чтобы сказать, что её написал Матюшинский, это не верно. Основные положения в ней были наши. Может быть, прибавил что-нибудь. Финкельштейн или кто-нибудь из партийных, но твёрдо думаю, что последний набросок петиции принадлежит Гапону.

Матюшинский же не мог её написать. Кроме Гапона её мог бы написать только Горький. Когда мне после 9-го января приходилось летом в 1905 году работать с Горьким, я иногда приходил к нему по делам.

Нашу группу хотели превратить в боевую группу, и вот я иногда заходил к Горькому по этому поводу.

Однажды Горький мне сказал: «Я вам прочитаю воззвание кавказских рабочих». Слог этого воззвания был гапоновский. Этот гапоновский слог ведь особенный. Этот слог простой, ясный, точный, хватающий за душу, как его голос.

С пятого числа мы стали читать петицию на собраниях рабочих в отделах.

Какое было настроение у рабочих, видно из того, что люди, слушая её, складывали пальцы, как для клятвы, и поднимали руки. У людей было что-то чистое, хорошее, то, что на всю жизнь остаётся.

Да, надо сказать, что ни у Гапона, ни у руководящей группы не было веры в то, что царь примет рабочих и что даже их пустят дойти до площади. Все хорошо знали, что рабочих расстреляют, и потому, может быть, мы брали на свою душу большой грех, но всё равно уже не было тогда такой силы в мире, которая бы повернула назад. Рабочих удержать было нельзя.

Гапон однако не верил сначала и в то, что пойдёт весь рабочий Петроград, и потому накануне девятого послал меня и Харитонова на разведку, узнать настроение рабочих командировал нас. Харитонов пошёл в Городской район, а я за Невскую заставу, Нарвскую, Московскую и на Обводный канал.

Рано утром, до шести часов, ещё не звонили к утрене, вышел я из дома и пошёл сначала за Невскую заставу, оттуда через Обводный за Московскую и под конец за Нарвскую заставу.

Сильное незабываемое впечатление на всю жизнь вынес я в это утро. Иду я по Обводному, встречаю двух старушек и слышу, как они говорят: «За нас батюшка идёт, за нас пострадать желает».

Всё время в нашей агитации мы выдвигали Гапона, упирая на то, что массы поведёт Гапон, что за ним идут.

После этого обхода не осталось у меня сомнения, что народ пойдёт на всё, даже на смерть, потому что не только рабочие шли за Гапоном, но и мелкая буржуазия, лавочники, торговцы, интеллигенты.

О Гапоне говорили и говорят много нехорошего, что пил он, развратничал. Не верно всё это. Он не нуждается в моих оправданиях, он умер, а мёртвые срама не имут. Мы же, гапоновцы, верили и верим в его чистоту. Такого человека, как он, честного, чистого, простого я больше в жизни не встречал.

Я шёл вместе со своим Василеостровским районом, но все мы до площади не дошли. Только мы вышли на набережную и поравнялись с Академией Художеств, как нам преградили путь казаки. Два раза бросались они на нас, наезжали, топтали конями, били плетьми, рубили шашками, но толпы остановить не могли. Много оказалось пострадавших. Мы унесли их. Заиграл рожок. Вот некоторые и говорят: «Стрелять будут». «Ну, что же, отвечаем мы: мы шли на это». И все снова пошли вперёд. Все шли до конца, как это умеет делать русский народ: если решился, то не боятся ничего до самой смерти. Заиграл второй раз рожок, почти третий. Что произошло, не знаю, говорили, солдаты отказались стрелять, но только залпа не было, солдаты расступились, и четыре сотни казаков бросились на нас не в лоб, а разделили нас на две части и стали бить плетьми каждую кучу.

Дошли мы до площади, когда уже расстрел окончился. Узнали скоро, что нашу организацию не расстреляли, убивали людей посторонних; много ведь пришло и просто любопытных, – любопытно посмотреть, как царь с народом говорить станет.

В душе же у нас сомнения и боязнь стояли; а что если после этого расстрела движение лет на десять замрёт? Проклянут нас рабочие.

Так думали в этот день мы.

Заранее было условлено, что после шествия мы все вместе сойдёмся, кто уцелеет. Со страхом шли мы в отделы, а как пришли, убедились, что пришёл конец и царю и богу, что нет для рабочих ни бога, ни царя.

В отделах люди, не только молодые, а и верующие прежде старики топтали портреты царя и иконы. И особенно топтали и плевали те, кто прежде в отделах заботился о том, чтобы пред иконами постоянно лампадки горели, масла в них подливали, лампадочники и те веру в царя и бога потеряли.

Гапон уехал за границу, а нас посадили в тюрьму. В феврале выпустили. Интеллигенция ещё больше хотела теперь подорвать веру в Гапона. Распускались слухи, что нехорошо он живёт за границей, пьянствует, развратничает, живёт роскошно. Тут я получил письмо от него. В письме чувствовалась искренность, чистота прежняя. Деньги нам стал присылать. Говорил потом, что заработал их за свои писания за границей. На эти деньги мы и устроили артель столяров, кроватчиков.

Как можно поверить после этого, что Гапон пьянствовал и развратничал. Если бы он был на самом деле развратником, он не просил бы нас привезти ему жену за границу, на что она в таком случае была ему? Интеллигенция распускала эти слухи, она вносит разлад. Она хотела переманить Гапона в партии. Уже после 9-го, когда Гапон был за границей, Авксентьев, социалист-революционер, говорил мне: «Поедем со мной за границу, повезу вас, увидите, что Гапон в нашей организации». Не верил я однако в это, потому знал, что Гапон не может сковать себя цепями партии.

Верно то, что Гапон говорил с.-д. рабочим на Васильевском острове: «только не выбрасывайте красных знамён, ни к чему это теперь, когда нужно будет, подымем их». Но часто говорил он и то, чтобы мы прислушивались и к тому, что говорят с.-д. и с.-р.

Как только получили мы уведомление от Гапона и деньги, началась опять работа у нас. Артель столяров пошла хорошо, человек тридцать в ней было. Заказы получали большие. Помню один большой заказ: шкафы делали для каких-то курсов высших. Святловский заказ этот устроил для нашей артели.

Но скоро и в артели разлад пошёл. Оказался там меньшевик один, он против меня настроение имел и вообще говорил об артели: «Это не идея с.-демократов мелкую буржуазию разводить». А против меня выступал, что не плотник я, печатник, а лезет не в своё дело. Так шло дело до сентября. Четвёртого сентября приезжает к нам девица одна, тов. Хомзе, соц.-революционерка, привозит деньги от Гапона. Гапон хочет повидаться с нами и просит приехать нас в Гельсингфорс.

Варнашов, я, Кузин и ещё с.-д. Михаил едем в Гельсингфорс. Вместе с нами был и Влад. Алекс. Поссе. После беседы с Гапоном составился у нас план новой работы, грандиозный план. Поссе должен был стать редактором нашей газеты. Но Поссе отказался от этого, видимо, испугался грандиозности нашего плана: уже после поездки, через неделю зашёл ко мне в Питере и отказался.

С Горьким тоже связи у нас были. Гапон очень уважал Горького. Часто он нам советовал: «Если что вам говорит Горький, слушайте его».

Но у Горького с Гапоном дело как-то разладилось, случайно, по пустякам. Когда устраивали ему свидание с Гапоном, как рассказывал он нам, то вышло так, что всё никак не могли встретиться друг с другом: то Горького к нему возили, то Гапона к Горькому, а встретиться не удалось.

Приезжает, наконец, Гапон в Питер, знакомится с нашей организацией, остаётся ею доволен, живёт то в Териоках, то в Петербурге.

Его не арестовывают, и почему, тут надо разобраться. Он хлопочет о разрешении жить ему в Петербурге, он был знаком и с Тимирязевым и с Витте и снова начинает хлопотать об открытии отделов.

Прежде чем идти дальше, я хочу ещё сказать о самом Гапоне.

Гапон был священник, и я никогда не слышал такой замечательной службы. Он служил как артист. Ведь не веришь сам во всё это, а как послушаешь его, хочется слушать. Голос у него красивый, баритон, служит с увлечением. Помню, раз был момент. Служил Гапон и почему-то читал молитву об убиенных воинах. Обернулся я, а люди плачут.

Но мы не так слепо верили ему, особенно сначала, следили за ним, проверяли его. Постепенно удаляли от него и от себя сомнительную публику. Путался у нас и с Гапоном Ушаков, грязный и нехороший человек. Мы удалили его и ему подобных и только тогда поверили в Гапона.

Жил он очень скромно. И даже когда получал жалованье хорошее в тюремной церкви, нуждался всегда, раздавал всё. Когда в общине жил, барыни разные снабжали его шёлковыми рясами, деньгами, Нарышкина такая была, а он всё-таки нуждался всегда. Помню, в 1903 году на Пасху в Страстную субботу зашёл я к нему, он только что ушёл из общины, был без места, нуждался сильно, но весёлый был, он всегда весёлым был, шутил. Сидим мы, как вдруг входит монах с пакетом от митрополита Антония. В пакете 25 рублей. А тут как раз подошёл рабочий какой-то, тоже без места, разговеться нечем. Гапон не долго думая и отдал ему половину того, что получил сам от Антония.

Вообще он часто помогал рабочим, бедным, да и нас заставлял это делать, устраивал концерты и сборы в пользу безработных. Нуждался он сильно, и я частенько помогал ему союзными деньгами, и каюсь теперь, брал с него расписки, деньги-то ведь казенные были, отчёта требовали.

Теперь об организации женщин. Гапон, как человек практический, прекрасно осознавал, какую громадную пользу может принести привлечение женщин в нашу организацию. Долгое время он искал подходящего для этого дела человека, наконец остановился на интеллигентной работнице В. М. Карелиной, которая обладала большими организаторскими способностями.

В нашу организацию могли вступать членами все желавшие, без различия пола, в некоторых отделах женщины занимали ответственные должности. Мужчины собирались по средам для обсуждения лекций, происходящих по воскресеньям. Женщины имели свои специальные собрания по четвергам. Однако, бывали и совместные собрания мужчин и женщин. На некоторых подобных собраниях присутствовали и лектора. Особенно часто приходил Преображенский.

Я охотно посещал собрания женщин. Проводила их Вера Марковна Карелина. Обычно читался какой-нибудь рассказ из рабочей жизни. Большой успех имел рассказ Тёмного «В проходной», напечатанный в «Русском Богатстве». Всё им было в нём понятно, близко и заставляло их призадуматься над их жизнью. Как бы развязывался язык, все начинали говорить, все просят слова и говорят умно и содержательно. Замечательные это были собрания! Посещало их обычно человек 60. Гапон посещал женские собрания, говорил, что они приносят громадную пользу и больше дадут, чем собрания мужчин.

Таким путём велись женские организации при районных отделах. Отдавала этому много сил Вера Марковна Карелина. Из интеллигенции хотела работать лишь Любовь Яковлевна Гуревич, другие женщины боялись и не шли.

В октябре 1905 г. начали мы хлопотать об открытии нашей организации. Нам разрешили. Явилось желание у рабочих получить у правительства вознаграждение за убытки, понесённые нами при разгроме наших отделов после 9-го января. Имущество этих последних было приобретено на гроши рабочих. По словам Петрова, Гапон «взял взятку», но это неверно: Гапон сделал это по желанию рабочих. Сам он не советовал обращаться за денежной помощью к правительству, но рабочие настаивали.

Организационная работа по воссозданию наших отделов продолжалась до конца ноября. 21 ноября устроено было в Соляном городке собрание, народу явилось масса. Это было для нас полной неожиданностью. На этом собрании присутствовал и Хрусталёв, председатель совета рабочих депутатов, и удивился, что собралось так много.

На собрании был прочитан отчёт, в прениях никто из партийных работников не выступал.  Тогда не было ещё известно о 30 000 руб. Рабочие с доверием относились к нам. Было радостно и хорошо.

Совет рабочих депутатов относился враждебно к нашей организации. Я был в совете делегатом от союза литографских рабочих и живо помню недоверие и враждебное чувство, с каким относились к нам. В совете я встречался с Авксеньтевым и многими видными меньшевиками, все порицали не личность Гапона, а отвлечение им масс от революционных выступлений.

Тов. Петров, председатель Невского района, человек недалёкий, очень самолюбивый и мало развитой, после 9 января бежал за границу, но жил там жизнью скитающегося интеллигента. По приезду в Россию он не поступил на работу, на завод, а стал требовать у организации средств, ему часто давали, но требовал ещё больше. Потом Петров от нас ушёл, и в газетах появилось его письмо [2]. Это был сигнал к нападкам на нас. Появилась масса пасквилей, ни слова правды в них не было. Некоторые журналисты, напр., Стечкин-Строев, Соломин, получая деньги, писали сначала – за, потом против Гапона. Рабочие ходили по редакциям, но нигде не хотели принять от них статей с изложением истины. Тогда Гапон решил, что необходимо создать свою газету. Сотрудников-журналистов из своих Гапон не имел, пришлось воспользоваться услугами случайных людей: Матюшинского, Симбирского и др.

В феврале 1906 г. министерством внутренних дел все наши отделы были закрыты. Все хлопоты ни к чему не привели. В марте 1906 г. Гапон пропал без вести, мы начали его искать и случайно наткнулись на его тело.

Так закончилось существование «Собр. пет. русск. фабр.-зав. рабочих». Если бы нам разрешили дальше существовать, мы имели в виду переименовать нашу организацию в «Общество памяти 9-го января».

Члены наши рассеялись по разным партиям, многие из них были видными и деятельными работниками.

Я убеждён, что к убийству Гапона причастен был Азеф. Он знал про службу Азефа в деп. полиции. Поэтому Азеф настаивал в ц. к. с.-рев. на убийстве его. Рутенберг честно верил, руководил же им Азеф.

Азеф бывал у Гапона. Однажды я его видел. Это – отвратительная личность с громадной силой воли.

Я очень сомневаюсь, были ли при убийстве Гапона рабочие.

Один мой приятель, Смирнов, встретил в Америке некоего интеллигента Краснова, который утверждал, что он участвовал в этом деле.

Рутенберг, несомненно, не знал о причастности Азефа. В марте 1906 г. Азеф был в Петрограде. И не случайно совпало это с убийством Гапона.

Далее я думаю, что здесь был замешан и Савинков.

Однажды Гапон у меня дома рассказал, что, будучи в эмиграции, за границей, он в пылу спора назвал Савинкова сволочью. Савинков ответил: «Попомнишь меня!». Летом 1917 г. я несколько раз бывал у Савинкова. Группа рабочих составила проект устройства рабочих посёлков в окрестностях Петрограда, и мне приходилось по этому поводу хлопотать у Савинкова. Он производил на меня впечатление человека очень самолюбивого, решительного и смелого.

Гапона затравили. Распространяли о нём пасквили и клевету.

– Я покажу, что из себя представляю, – не раз говорил Гапон. – Они ещё узнают, что я не грязная личность. И как был честным человеком, честным и останусь.

Слушая эти речи, мы не знали, что он затевает: писать в газету или прибегнуть к террору.

Случайно я узнал, что он решил избрать второй путь.

Однажды ко мне пришёл мой приятель рабочий Андрих, Владимир Антонович, и сказал, что Гапон зовёт его в боевую группу, которую начал составлять, задумав убить Рачковского, Витте и др.

– Ничего из этого не выйдет. Террор вызовет ответный террор, – сказал я.

Андрих послушал меня и не вошёл в боевую группу.

Гапон о своём намерении рассказал Рутенбергу, этот последний – Азефу, а от Азефа узнал и Рачковский.

Смерть Гапона была принесена в жертву для Азефа.

Я подозревал и слышал со стороны, что Гапон будто получал деньги в охранном отделении. Однако, если бы это было верно, я бы что-нибудь заметил. В действительности же Гапон очень нуждался, и я не раз, совершая преступление, без разрешения поддерживал из средств нашей организации Гапона.