Горестные заметы

Цикл публикаций

Гумилев

Публикации автора

Гумилев

Горестные заметы

В Гельсингфорской «Новой Русской Жизни» помещена следующая статья только что бежавшего из Сов.<етской> России Александра Амфитеатрова.

I.

В самом сдержанном и умеренном тоне думал я начать, рассчитывал и дальше вести свои зарубежные очерки «красного Петрограда», не давая воли лирическим порывам, не дозволяя разгораться огню гневного сердца, не допуская, чтобы на страницы мои брызнули горькие слёзы… Но, очевидно, в нынешних условиях, раз ты опять взялся за перо, «спокойно зреть на правых и виновных» невозможно, хотя бы при самой твёрдой на то решимости. Большевики обладают несравненным в своём роде даром ошеломлять человечество внезапностями такой мерзостной свирепости и низости, что никакой выдержки не достаёт на зрелище их кровавых фарсов, и самая закалённая в опыте долготерпения душа прорывается рыданием негодования и боли. Кажется, уже привыкли мы, ничем нас не увидишь, всякой гадости от них ожидаем, – нет, поднатужатся и превзойдут!

Вчера мне показали «Правду», а в ней бесстыдное хвастовство чрезвычайки расстрелом супружеской четы Таганцевых, Н. И. Лазаревского, С. А. Ухтомского и др. Я знал этих безвинно убиенных людей, я видел их так недавно живыми и здоровыми. Не далее, как во вторник, 16 августа, я встретил жену Лазаревского во «Всемирной литературе» спокойной за участь своего мужа, обнадёженной и уверенной, что дело его – пустяковое недоразумение, и он не сегодня, завтра будет на воле. И вот, сейчас, я как будто вижу её пред собой, эту бедняжку, теперь уже не жену, а вдову Лазаревского, как встретили её, в вечер ареста мужа, мои маленькие дети, – высокую, худую, рыдающую женщину, в чёрном, тревожно кружащую, как ночная птица, вспугнутая с гнезда, около зловещей «Гороховая 2», за дверями которой только что скрылся её супруг. Дети не знали её, она не знала детей, – инстинктивно бросилась к незнакомой кучке прохожей молодёжи в смятении недоумённого испуга: Странно! Ник. Ив. взяли, как свидетеля, для дачи показания «на какие-нибудь два часа», а вот что-то замешкались, не выпускают… Шедшие с детьми старшие знакомые советовали ей: «Вы бы лучше домой шли, не привлекайте к себе внимания, ведь здесь кругом шпики». – «Нет, как можно, он выйдет, увидит, что меня нет, встревожится, что случилось…» Милиционер грубо прогнал её с угла Гороховой. Она всю ночь мыкалась по панелям вдоль Александровского сквера, прячась и увёртываясь от обходов, забиравших прохожих, которые в «свободном» Петрограде дерзают ходить по улицам позже часа ночи… Рассвело, солнце взошло, но двери чрезвычайки не отворялись для Лазаревского. Два часа превратились в два дня, два дня в две недели, две недели в два месяца, два месяца – в вечность…

Почему? За что? Чрезвычайка, столбцами своих печатных граммофонов, налгала целую полосу обвинений. Но ведь нет в Петрограде человека, не исключая самих коммунистов, который не знал бы. Что таганцевский заговор – пуф, вообще, а уж в особенности – участие в нём Лазаревского и Ухтомского. Все убеждены, что дело грубо сфабриковано и раздуто чрезвычайкой с прозрачными и вполне определёнными целями.

1) Всенародная ненависть к чрезвычайкам достигла высшего напряжения. Даже среди самих коммунистов нарастает отвращение к ним и раздаются сильные голоса за их обуздание и упразднение. Следовательно, и почтенному учреждению надо показать выразительным примером, что оно необходимо, что только его бдительность и террор спасают «социалистическое отечество».

2) Правящим коммунистическим сферам желательно разбить чрезмерную сосредоточенность народного внимания на «голодном вопросе» и отвлечь рождающееся из неё озлобление пролетариата с больной головы на здоровую – на привычного козла отпущения – всевыносящую интеллигенцию.

Смольный слишком обеспокоен нарождающимся примирением между интеллигенцией и пролетариатом, который начинает смутно понимать, что и она и он равно исстрадались в ужасном и глупом кошмаре четырёхлетнего ленинского режима, и что никак уж не интеллигенция повинна в его муках. Это ещё робкое движение надо затормозить, – и вот, поспешно выбрасывается кость, приглашающая к новой драке: мнимый интеллигентский заговор, который, – внемли, о, пролетариат! чуть-чуть было не погубил твоего обожаемого монарха… тьфу, что я! То бишь: твоего благодетеля – советское правительство.

К сожалению, «Таганцевский заговор» не был заговором. Говорю: к сожалению – потому что настоящий, хороший заговор Петрограду очень нужен, хотя я решительно не вижу там для него человеческого материала. Но, найдись в обессиленном, обескровленном, обезволенном петроградском обществе энергия для заговора, то не так бы он развивался и не такие бы имена привлёк. А то ведь даже у изобретательной чрезвычайки не достало клеветнической фантазии больше, чем на милейшего В. Н. Таганцева. Мир его страдальческому праху, освящённому безвинной мукой! Но кто же может хоть на минуту поверить, чтобы этот добродушный и остроумный обыватель был организатором и «главой» политического заговора? С его-то неукротимой общительностью и длинным языком? С его-то житейской озабоченностью и должностной беготнёй до высунутия языка в сверхсильной пайковой охоте? Если бы в Петрограде, в самом деле, зародился серьёзный заговор, то, вероятно, под большим вопросом стояло бы допустить ли В. Н. в его тайну, а не то что ставить его «главой». 

II.

Таганцева погубили какие-то большие деньги, которые он хранил и которых при первых весенних обысках в его квартире чрезвычайка не нашла, а потом до них докопалась. Ведь дело его – по весьма твёрдой петроградской версии – не сразу обернулось так трагически. По первому следствию вины супругов Таганцевых были признаны настолько сомнительными, что, очевидно, лишь ради формы, чтобы не сводить широковещательное обвинение к нулю, – ему дали двухлетние принудительные работы, жене (уже вовсе неизвестно за что привлеченной) – на один год. Но как раз перед тем престарелый отец В. Н., знаменитый юрист, сенатор Н. С. Таганцев, обратился к Ленину с ходатайством за сына. Ленин ответил любезной телеграммой с предписанием пересмотреть дело. Телеграмма сошлась с уже готовым было приговором и механически его остановила. Следственная канитель возобновилась, и тут история говорит надвое. Люди, питающие к г. Ленину влечение, род недуга, уверяют, будто тогда чрезвычайка, обозлённая вмешательством премьера в её самовластную компетенцию, особенно постаралась превратить В. Н. Таганцева в ужасного государственного преступника. Другие, с большим скептицизмом и с большей вероятностью, утверждают, что вся эта история с телеграммой – незамысловатое повторение старой комедии с расстрелянием великих князей. Как тогда М. Горький (по крайней мере, по его словам) привёз из Москвы в Петроград письменное разрешение взять их на поруки, а покуда он ехал, Москва приказала по телефону поскорее расстрелять, – так и теперь циническая телефонограмма – засудить, во что бы то ни стало, обогнала и отменила лицемерную телеграмму – судить по совести.

Засудили Таганцева давно, но казнь оттягивали долго, ловя на смертника новые жертвы, чтобы отправить их вместе с ним загробными спутниками. Неловко же, в самом деле, чтобы «заговор» состоял только из мужа и жены!.. Тут придётся коснуться щекотливого вопроса. Если верить советским «правительственным сообщениям», Таганцев в тюрьме оговорил многих, частью арестованных, частью скрывшихся. Не хотелось бы верить, но, если бы даже и было так, воздержимся от сурового упрёка несчастному. В. Н. Таганцева никто и никогда героем не считал, а между тем, его постигло испытание, способное истощить и геройские силы. В распоряжении гг. Семёнова, Озолина и Ко имеется достаточно средств, чтобы вымучивать признания, им желательные. Надо помнить, что в их застенок жертвы попадают не с прежними запасами телесной и нравственной выносливости и нервной энергии, как, бывало, революционеры в царских застенках. Большевики имеют дело с узниками, ослабленными четырёхлетним голодом, холодом, болезнями, переутомлением на непосильном физическом труде; с людьми нужды и страха, придавленными привычкой к унижениям и оскорблениям до самых печальных компромиссов, до той тактики низменных хитростей, уловок и обходов, которую покойный Салтыков угрюмо определил «применением к подлости», и которая, увы, неизбежна для современного петроградца, потому что без неё ему – нет жизни и скорая смерть. В этой отравленной атмосфере, сколько ни борись с ней, человек задыхается душой; в этих потёмках он бессильно слепнет и сбивается с пути, на этой трясине нельзя быть стойким, потому что она расступается пред ногами и неотразимо тянет жертву в свои недры… Повторяю: я не верю, чтобы В. Н. Таганцев «болтал», но если бы даже и «болтал», да не коснуться камни осуждения его страдальческой, окровавленной тени. Не он «болтал», а «болтал» в нём измаявшийся, замученный, запуганный, потерявший всякое самоуважение, всякий здравый смысл, весь превращённый в трепет инстинкта самосохранения, запуганный, забитый, опошленный, оподленный, несчастный из несчастных, отставной столичный город Петроград, плотью от плоти и костью от костей которого был покойный новый мученик коммунистической бойни.

Но Лазаревский! Чем больше о нём думаю, тем страшнее. Чувствую, что, сколько бы ни прожил я ещё на свете, тени Лазаревского и Ухтомского уже не отойдут от меня в забвение, вечно стенающие воплем предсмертного недоумения и бессильного проклятия на головы убийц… Казнь?! Какая казнь?! Тут не было даже «политического убийства», была обыкновенная, подлая, скверная уголовщина. Захватила шайка насильников на большой дороге мирных прохожих и ни с того, ни с сего заперла их в своём вертепе. А потом уже опасно было отпустить пленников, потому что они видели и испытали на самих себе все вертепные ужасы, и слишком показательно явили бы собой живую повесть о них вольному, ещё не разбойничьему, миру… Ну и ухлопали скопом!.. С равным правом, как Лазаревского и Ухтомского, это двуногое зверьё могло бы расстрелять любого встречного на улице… Выкупались, обагрились с головы до ног в крови неповинной – и теперь уж, именно, «всею своею чёрною кровью» не смыть им с себя праведной крови этой!..

 

Териокикарантин


Сегодня. 1921. № 211 (16 сентября). С. 2. — № 212 (17 сентября). С. 2.