Любляна

– Ну, не могу я вас, Ирина Константиновна, допустить на выезд с тургруппой в Югославию. Мало того, что вы не член КПСС, так вы ещё и незамужняя, – и начальник первого отдела, с какой-то даже укоризной, посмотрел на неё.

– Иван Никифорович, вы же знаете, я и в партию хочу вступить, и замуж пора, так женихов нет, – умоляюще заговорила она.

– Голубушка Ирина Константиновна, вы же сами прекрасно и без меня знаете, что если бы вы были не представителем прослойки, интеллигенции этой, а класса-гегемона, то и проблем бы со вступлением в партию не было. Но вы же не фрезеровщица, а старший преподаватель, куда ж вам. И почему вы не замужем – перебираете, никто вам не подходит? А как же мне писать вам характеристику прикажете? Может, вы морально неустойчива, раз не замужем?! И я впросак попаду!

– Я вас прошу, ну очень прошу, вы же мне писали характеристики, и когда я в Болгарию, и в Венгрию ездила, пожалуйста, – она была готова заплакать.

– Ну, во-первых, как в народе говорят, Болгария – это шестнадцатая республика Советского Союза, и вообще, Знаменская, ты у нас больше других уже по заграницам поездила, дай и другим хоть разок съездить.

По его тону она поняла, что начальник начинает раздражаться, и потому поспешила выйти.

Ирине Константиновне Знаменской, кандидату педагогических наук, было уже за тридцать, а с личной жизнью всё никак не ладилось. Женихи, за которых время от времени собиралась она выходить замуж, то ли сами решали расстаться с нею, а с некоторыми из них, чего греха таить, она сама расставалась, иногда и совсем незадолго до регистрации. То ли чувствовала что-то не то, а то и тоска, непонятно какая, нападала перед самим походом в загс. А ведь была она невеста хоть куда, и статная, и миловидная, и остепенённая, вот-вот должна была она занять должность доцента.

И с приёмом в ряды КПСС у Знаменской тоже не заладилось. Сколько раз подавала она заявление, ведь понимала, что без членства этого, ни карьерного, да и никакого другого, роста не будет. Всё никак не попадала она в разнарядку, в квоту, что была спущена для интеллигенции. Всегда кто-нибудь да и переходил ей дорогу, никак не складывалось. Единственное, чем утешалась Ирина Константиновна, так это поездками, хотя бы в страны народной демократии. Да надоело ей по странам социалистического лагеря ездить, хотелось чего-нибудь другого повидать. Про то, что капиталистические страны до поры до времени не для неё, она знала и так. Но вот ведь путёвка в Югославию, в страну, как говорили «неправильного» социализма, и та оказалась «закрытой» для неё?! Этого она перенести не могла и стала думать, как ей подправить ситуацию, чтобы можно было съездить.

Придя домой, она стала названивать своим знакомым «свободным», т. е. неженатым мужчинам, в голове у неё созрел план фиктивного, временного брака. Это всё были мужчины, с которыми у Ирины Константиновны время от времени были интимные отношения, ведь здоровье требовало разрядки, секса. И потому она не считала эти отношения ни зазорными, ни какими-то неприличными, что ли. В течение вечера она отвергла некоторых за негодностью к исполнению её плана. Но, в конце концов, что-то стало вырисовываться, и она довольная легла спать.

Утром её вызвали в первый отдел. Там с нею переговорил человек «оттуда». И сделал ей неожиданное предложение. Он попросил её всего-навсего написать отчёт о поездке в Югославию, по приезде из этой страны.

– Так вы меня пускаете туда, – обезумевшая от радости, Ирина Константиновна даже и не задумалась над совершенно для неё неожиданным предложением.

 –Конечно, – подтвердил человек «оттуда».

Говорят, что для счастья нужно немного, и она была почти счастлива таким простым разрешением казалось бы неразрешимого её вопроса.

«Всё же я очень везучая, тьфу-тьфу, – думала она, отвечая на приветствия студентов, запивая улыбку компотом из студенческой столовой, – и не нужно придумывать никаких временных браков, а продолжать жить в своё, собственное, удовольствие».

Ещё на инструктаже перед поездкой она увидала эту девушку. Не увидеть её было невозможно, настолько яркой, слепяще яркой, была она. В первое мгновение Ирина Константиновна не смогла бы даже для себя уяснить, что это – красота или уродство?! Девушка как-то пристально-бесстыдно смотрела на мужчину, объяснявшего, как должны себя вести туристы в этой полукапиталистической стране, и тот смущался, сникал под её взглядом, будто бы не смел поднять на неё глаза.

«Вот, самка! – негодующе думала Ирина Константиновна, – а он уж зачарованный ею и готов на всё!» Она сама от себя не ожидала прилива чудовищной ненависти к этой девушке. «Хоть бы её не взяли, вычеркнули, неужели никто не видит её, пусть пока и молчаливого, но откровенного блядства! Вот гадина! Ведь опозорит же, наверняка там с кем-нибудь свяжется!» – эти мысли не давали Ирине Константиновне сосредоточиться на том, о чём говорил мужчина-инструктор.

Да и позже, уже дома, она никак не могла отвязаться от мыслей об этой, как она её уже называла, «девке»!

Не выдержала и рассказала о ней пришедшему мужчине, – это с ним она нынче занималась для «здоровья» сексом.

– Представляешь, в нашей группе оказалась самая натуральная блядь! И она ещё едет, а ведь точно она не член партии, просто кому-то дала и всё! Вот сука!

– Иришка, да ты ей завидуешь, что ли?! Познакомь, интересно даже, – коротко хохотнул мужчина.

– Дурак! – обиделась она.

Часто потом, в поездке, вспоминала она слова своего партнёра. И каждый раз не соглашалась с ним. Чему ей завидовать?! Она сама и хороша и сексапильна, что ей другие? Но только, когда ловила устремлённые на «девку» вожделеющие мужские взгляды, от подростков до пожилых мужчин, понимала, что это, наверное, правда? У той, словно бы, постоянно пересыхал рот, и когда медленно она своим алым язычком водила по пухлым губам, Ирина Константиновна чувствовала прилив ярости с немыслимым в себе желанием: разбить эти губы в кровь. Все мужчины тургруппы постоянно окружали вечно смеющуюся девушку и жалко подхохатывали ей или улыбались её плоским шуточкам. Ирина Константиновна безмолвно возмущалась ими, что они «половой истекают истомою», или так же беззвучно повторяла, что все они, кобеля, и просто бегают за сучкой с постоянной течкой. А та, лениво цедила о себе, что работает она у большого начальника – «секретуткой», и всё это мужичьё заливалось смехом, как будто бы она сказала не очередную пошлость, а нечто остроумное.

Ирина Константиновна давала себе «честное слово», что больше не будет обращать ровным счётом никакого внимания на «девку», что «много чести» той будет, если о ней ещё и думать, но… ничего не могла с собою поделать, и вновь, и вновь смотрела, и не просто прислушивалась, а ловила каждое, подчас и нецензурное, словечко той. Часто её подмывало ответить, да так, чтобы разоблачить ту перед всеми, высмеять, унизить, уничтожить… Но сдерживалась, понимая, что гнев – не лучший советчик, и что нужно быть предельно спокойной, уверенной в себе, невозмутимой. Она выжидала удобного и уместного случая, так, чтобы ударив, попасть в цель.

Это случилось в Любляне. Гостиничный лифт, в котором спускалась Ирина Константиновна с ещё несколькими постояльцами, к счастью, иностранцами, застрял между этажами, между вторым и первым. И пока ждали починки, Ирина Константиновна услыхала, как на первом этаже, в вестибюле, громко разлагольствует и хохочет «девка». И оказалось, что смеётся и просто издевается та над нею, Ириной Константиновной! Если бы не люди, находящиеся рядом с нею в кабине лифта, Ирина Константиновна то ли расплакалась бы, то ли захлебнулась бы от беспомощной ярости. А тут приходилось вымученно улыбаться, кивать или качать головой, благодарить за бумажную салфетку или за разовый пластмассовый стаканчик, наполненный минералкой… А та, внизу продолжала разоряться под подобострастный мужской хохот.

– Вы только подумайте, наша Ирина Константиновна, учёная старая кошёлка воображает, что сексапильна, неотразима, прекрасна! Вы только посмотрите, как эта старуха пялится в витрины магазинов, в любое попавшееся зеркало, в любое отражение драгоценнейшей особы, в полнейшем от себя восторге. Только и думает, как кого-нибудь заарканить, власть свою показать. Не понимает никак, что пока свои диссертации защищала время её и прошло.

– Точно-точно, – время прошло – подтвердило несколько мужских голосов.

– Я и говорю, – продолжала звонко та, – время вышло! И нечего соревноваться с молодыми! Кошёлка! – и все вновь неудержимо-весело засмеялись.

«Мерзавка, блядь, сволочь, сука, да как она смеет, тварь!» – взрывалось всё внутри Ирины Константиновны, улыбающейся, кивающей немолодой супружеской паре.

Наконец, открылись двери лифта, и невольные узники вышли в вестибюль.

Первое, что увидела Ирина Константиновна, были бесстыжие глаза «девки», а рот щерился в презрительной улыбке. Это уже был открытый вызов, и Ирина решилась, несмотря на клокотавший гнев, наконец-то ответить. Но тут подошёл гид, и все пошли на посадку в автобус, мгновение было упущено.

Ночью в номере Ирина плакала от обиды в подушку, и думалось ей, что эта мразь, эта молоденькая потаскушка была в чём-то права, ей бы уже давно пора было иметь и семью и детей, а что у неё-то было в «активе», кроме диссертации: одиночество да три аборта. И ещё было страшно ей самой то, что ещё никого, никогда не ненавидела она так сильно и столь страстно, как эту «девку». Ни мужчин, что бросили её, ни интриганок, что пытались когда-то не допустить её на кафедру, ни многих других, кого она считала своими врагами.

Она так и не смогла уснуть в эту ночь, и, естественно, утром она выглядела непривычно уставшей, потухшей, вялой и староватой. А ведь, обычно подтянутая, Ирина Константиновна смотрелась моложавой, весёлой и уверенной в себе.

«Девка» победно улыбалась. Она и предполагать не могла, как же внутренне ликовала Ирина Константиновна, ведь она, этой бессонной, резиново-тянущейся ночью наконец-то отыскала единственно возможный, настоящий вариант мести. Страшной мести! И теперь только усмехалась, опять же внутренне, глядя на свою торжествующую врагиню. И проходя мимо той, тихо-тихо, еле слышно прошелестела: «Смеётся хорошо тот, кто смеётся последним». Та, даже если бы захотела возразить, не смогла бы, Ирины Константиновны и след простыл.

Чёрной краски для отчёта «туда», в «контору», об Анне Красиной, о её похождениях в Югославии, и не только о любовных, о ведущихся ею не только антисоветских разговорах, но и действиях, Ирина Константиновна не пожалела. Всё в её «докладе» было логично, выверено, взвешено. Над этой бумагой Ирина Константиновна работала так  же прилежно и основательно, как раньше над диссертацией. Она знала, что к её «работе» придраться невозможно – всё верно. И только тогда, когда отдала её начальнику первого отдела, Ирина Константиновна наконец-то успокоилась. И забыла обо всём этом. На целых тридцать лет забыла…

Ночь была такой же тянущейся и бессонной, как и тридцать лет назад, в Любляне. Только теперь это был не люксовый гостиничный номер, а семиместная палата в областной онкологической клинике. Все больные спали (проглотив снотворное) на своих кроватях, только седьмая койка ночью осталась пустой, больную перевезли в другую палату.

Поступила она сюда утром, в палату эту попала только к вечеру, весь день её обследовали (сюда она попала по знакомству, заплатив, правда, солидную сумму). У самого входа в палату на кровати лежало какое-то измождённое, почти скелетное существо, окликнувшее её.

– Ирина?!

Поначалу Ирина Константиновна решила, что это обращение не к ней, но, похожая на привидение, женщина повторила:

– Ирина Константиновна?!

Тогда-то она и подошла к той.

– Мы с вами знакомы? Я что-то припоминаю, да вот никак вспомнить не могу, – беспомощно глядя на эти живые мощи, забормотала в ужасе Ирина Константиновна.

– Может, и не помните, давно это было, – казалось, что каждое слово даётся больной с трудом, и Ирине Константиновне захотелось, чтобы та уже как можно скорей замолчала.

– В 79 году турпоездку в Югославию помните. Я – Аня Красина, – женщина замолчала, видимо, произнесённые эти слова отобрали у неё много сил.

«Боже, этого не может быть!» – завопило всё внутри Ирины Константиновны, оглушённой всем сегодняшним днём, и приговором к операции (хоть врач её и успокоил, что он постарается сделать, если расположение опухоли позволит, отрезать не всю грудь), и всеми утомительными и болевыми обследованиями, и вот этой внезапной, неожиданной встречей.

– Да, конечно же, конечно, помню вас, тебя, – поправилась Ирина.

– Прости меня, – вдруг удивительно твёрдо, неожиданно твёрдо, попросила женщина, и подняла руку, вернее кость, обтянутую бледной свисающей кожей. Только глаза горели огнём на  лице, с отсутствующими уже щеками и заострившимся носом. Тогда-то до Ирины дошло, что перед нею умирающий человек.

– Прости меня за всё, – снова, хоть и не так твёрдо, но задыхаясь, произнесла та, – зачем я вообще поехала в ту Югославию, у меня после неё вся жизнь не заладилась, всё пошло под откос.

В этот момент пришли медсёстры с санитарами и стали перекладывать Красину на носилки.

– Куда это они, на ночь глядя, унесли её? – ошарашенная всем происшедшим, спросила Ирина у остальных больных. Поначалу никто не отозвался, лишь спустя какое-то время одна из женшин нехотя сказала: «В камеру смертников».

– Это как? – снова спросила, ничего в этом онкологическом аду не понимавшая Ирина Константиновна.

– Как, как… В одноместную палату. Пора пришла ей помереть.

После этого жуткого сообщения, как показалось Ирине, должна была бы наступить тишина, но нет, женщины начали живо обсуждать между собою какие-то повседневные, будничные проблемы, жизнь продолжалась…

Ирина лежала на своей койке, отвернувшись от всей палаты, и в голове у неё прокручивались слова этого существа, в которое превратилась Анна Красина, когдатошняя «девка»: «Чего только и поехала в ту Югославию. После неё у меня жизнь пошла под откос». Но не сложилась жизнь и у самой Ирины Константиновны, так и осталась она одинокой, без семьи и детей, ныне пенсионеркой.

«Под откос, под откос, под откос…» – крутились эти слова, как на испорченной, заезженной пластинке. И вдруг Ирину будто подбросило: «Чего ж это я у неё прощения не попросила, как она у меня?!»

Среди ночи, – оказалось, что давно уже ночь наступила, – выбежала она в коридор, подбежала к освещённому настольной лампой сестринскому посту. Растолкала дремавшую медсестру. Та с недосыпу закричала: «Что случилось?» Ирина Константиновна, путаясь в словах, стала спрашивать, где та больная, где Красина, как ей найти её, в какой она палате, она ей срочно нужна, просто жизненно необходима… Медсестра, зевнув, ответила: «Ни в какой палате. Нету её, в морге она». И тут же прикрикнула на обмякшую Ирину Константиновну: «Больная Знаменская, а вы почему ночью и в коридоре? А ну быстро в палату».

И побрела Ирина к себе в палату, на своё койко-место, чтобы лежать и дожидаться утра. Так и провела она ночь в этих воспоминаниях. Вспомнилось всё забытое, и ещё вдруг, почему-то никогда она раньше об этом и не размышляла, что как-то странно, что органы так никогда ей ничего больше и не поручали, правда, потом и перестройка наступила.

И перед самым рассветом припомнилось ей и последнее, сказанное тогда «девке», что хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Но смеяться ей не хотелось вовсе.